...метафора – опасная вещь. С метафорами шутки плохи. Даже из единственной метафоры может родиться любовь
Когда тебе 26, жизнь, кажется, толком не начиналась. Еще не может быть завершенной истории, есть только ее наброски. Еще можно все поменять, исправить, если нужно, переставить местами. Но есть вещи, которые уже никогда. Ни сегодня, ни завтра, ни через год… Я никогда не стану балериной, вундеркиндом, не поговорю с дедушкой, не выйду слишком рано замуж, никогда не буду высокой, хрупкой и юной. Все. От этого никуда не деться. Это уже ни в какие наброски не впишется.
Но сейчас, в данную минуту, мне жаль не этого. Мне жаль, что для всех ранимых, прозрачных, ломких мальчиков я и в 26 безнадежно стара. Потому что эта ломкость бывает только у совсем юных. Взрослеющим она уже не к лицу – делает их смешными. А вот пока они мечутся, ищут, находят, цепляются за это найденное руками, зубами, глазами, разочаровываются, с отвращением выбрасывают, бегут изо всех сил дальше, и дальше также цепко… вот тогда можно смотреть на это заворожено, как на огонь. Они похожи на молодых волков, рыщущих в поисках пищи. Их никак не приручить. Все равно рано или поздно убегут в леса – мчаться сквозь ветки, выть на луну и разрывать в клочья живое. Взгляд тяжелый, а тело гибкое и послушное…
Мне жаль, что я не могу стать совсем невзрослой и воздушной. Чтобы кто-то из них однажды выхватил меня глазами из толпы, забрал себе (волки ведь никого ни о чем не спрашивают), прижал к себе так, как будто во мне действительно заключается смысл его мечущейся жизни. И прижимал снова и снова, словно пытаясь растворить в себе, и не видел бы без меня ничего дальше, ничего позже. У него была бы загорелая, теплая кожа, а у меня – белая и прозрачная. И мы бы неслись из одного дня в другой, хватая урывками слова, мелодии, запахи, ничего бы не строили, а только перемешивали все, что успевали захватить, а потом раскидывали и это. И я была бы в конце концов откинута в сторону, как очередной несостоявшийся смысл.
Но дело не в этом.
Дело в том, что потом так уже не получается. Как бы ты ни старался, со временем пропадает легкость, ты становишься весомым, начинаешь чувствовать землю под ногами, обзаводишься опытом, знаниями, растворяешься в человечестве. Теряешь свою подростковую недочеловечность. Вот этого действительно жаль…
Но сейчас, в данную минуту, мне жаль не этого. Мне жаль, что для всех ранимых, прозрачных, ломких мальчиков я и в 26 безнадежно стара. Потому что эта ломкость бывает только у совсем юных. Взрослеющим она уже не к лицу – делает их смешными. А вот пока они мечутся, ищут, находят, цепляются за это найденное руками, зубами, глазами, разочаровываются, с отвращением выбрасывают, бегут изо всех сил дальше, и дальше также цепко… вот тогда можно смотреть на это заворожено, как на огонь. Они похожи на молодых волков, рыщущих в поисках пищи. Их никак не приручить. Все равно рано или поздно убегут в леса – мчаться сквозь ветки, выть на луну и разрывать в клочья живое. Взгляд тяжелый, а тело гибкое и послушное…
Мне жаль, что я не могу стать совсем невзрослой и воздушной. Чтобы кто-то из них однажды выхватил меня глазами из толпы, забрал себе (волки ведь никого ни о чем не спрашивают), прижал к себе так, как будто во мне действительно заключается смысл его мечущейся жизни. И прижимал снова и снова, словно пытаясь растворить в себе, и не видел бы без меня ничего дальше, ничего позже. У него была бы загорелая, теплая кожа, а у меня – белая и прозрачная. И мы бы неслись из одного дня в другой, хватая урывками слова, мелодии, запахи, ничего бы не строили, а только перемешивали все, что успевали захватить, а потом раскидывали и это. И я была бы в конце концов откинута в сторону, как очередной несостоявшийся смысл.
Но дело не в этом.
Дело в том, что потом так уже не получается. Как бы ты ни старался, со временем пропадает легкость, ты становишься весомым, начинаешь чувствовать землю под ногами, обзаводишься опытом, знаниями, растворяешься в человечестве. Теряешь свою подростковую недочеловечность. Вот этого действительно жаль…